Автор рассказа – Мария Ледышева (Благовещенск)

Однажды вечером, когда я уже почти засыпала, лежа к кровати, перед моим мысленным взором вдруг вспыхнул удивительно яркий образ – ослепительно белое окно, распахнутое в глухую летнюю ночь. Полупрозрачные шторы, похожие на туман, легко вздымались и снова опускались, повинуясь ветерку, который доносил из сада тонкие цветочные ароматы. В этом резком контрасте белой рамы и темноты, наполняющей ее деревянные контуры, смутно улавливалось что-то значимое, мистически непостижимое, то, что невозможно объяснить словами.

Этот образ, такой правдивый и больше похожий на некое воспоминание, чем на плод моей фантазии, впоследствии был расширен и дополнен – то ли это была мысленная модель, то ли видение какого-то иного, запредельного для нашего мира пространства (хотя все это, в сущности, для меня одно и то же), но он стал для меня местом, в которое я часто возвращалась в вечерних грезах, и чувство странной, необъяснимой грусти переполняло меня, как будто я вспоминала о доме, давным-давно мною покинутом.

Это была большая усадьба, которая тянулась вдоль узкой извилистой реки. На дальнем конце усадьбы река делала поворот, убегая на юг. Часть своих вод она отдавала нашему маленькому, искусно устроенному озеру, на тихой глади которого покачивались белые лотосы. Они были хорошо видны из окна моей комнаты – вестники приближающегося рассвета, они первыми проступали сквозь утренний полумрак. Лотосы безмолвно глядели в светлеющее небо, отраженное в воде.

Я часто прогуливалась по дорожке, усыпанной гравием, вдоль усадьбы и реки; и дом, и дорожка, и речка вытягивались параллельно друг другу в направлении востока; в их завершенных, замкнутых формах, будто наполненных неким духом этой устремленности, казалось, проступает что-то бесконечное. Порой я сидела на склоне, спускающемся к озеру, у пышного сливового дерева, и смотрела на закат, на почерневший силуэт далекого леса. Передо мною все так же мерно покачивались лотосы. Вечерние птицы стрекотали как-то жалобно, с затаенной тоской, и им вторило задумчивое пощелкивание моего веера.

Днем золотой свет заливал мою комнату, и длинное окно до самого пола становилось сияющей солнечной дверью. Должно быть, я и тогда, давным-давно, испытывала необъяснимое и сладкое томление, когда смотрела на окно, распахнутое в бесконечную небесную высь. Должно быть, уже тогда я много раз видела это во сне и знала, что это такое – захватывающее дух, ни с чем не сравнимое  ощущение полета.

– Честно говоря, я сегодня немного пьян, – сказал мне человек по имени Ночь. Мы сидели на пустынной скале, повисшей где-то между морем и серым сумрачным небом. Собирался дождь.

– Слишком много работы на сегодня. Я упал и вывихнул себе колено. По такому случаю неплохо и напиться.

Обыкновенно пронзительные зеленые глаза Ночи, теперь затуманенные алкоголем, медленно, лениво закрылись. Свободно развалившись на большом каменном валуне, раскинув руки в разные стороны, он дышал медленно и глубоко, с наслаждением втягивая носом горьковатый морской воздух. Предвечерний сумрак понемногу сгущался. Я подумала, что скоро станет совсем темно, и черная одежда Ночи, черные его волосы сольются с бесконечным мраком, только бледное, чуть припухшее от усталости круглое лицо покажется белым пятнышком в сплошном, бескрайнем океане тьмы.

Ночь что-то пробормотал себе под нос, постукивая по валуну длинными узловатыми пальцами. Во всем его облике, накрепко, вопреки всякому изяществу сложенной фигуре читалось простое и безыскусное превосходство физической силы. Кажется, он напевал какую-то мелодию.

– Я очень люблю музыку, – неожиданно горячо выговорил он. – Музыка – это, знаешь ли, гармония. Прямо сердце радуется. Все время ее слушаю.

Я улыбнулась. Наивное, назидательное простодушие Ночи вызывало у меня трогательную симпатию.

– Это совершенно естественно, – ответила я. – Я тоже люблю музыку. Это совершенно естественно для нас.

Ночь усмехнулся. Мои постоянные намеки на некую идейность, похоже, забавляли его. Несмотря на кажущуюся грубость и неотесанность, он, как и я, был эстетом, но для него красота Искусства прежде всего была лаконичной красотою Простоты. Я думаю, что ему скорее понравилась бы классическая строгость прямых линий, чем ажурное разнообразие пестрых узоров изысканных мелодий и картин. В эстетических взглядах Ночи было что-то от аскетизма.

– А, – он вдруг неожиданно махнул рукой и встал, с хрустом расправив плечи, – лично я вот об этом просто не думаю. Я просто делаю то, что мне нравится, да и все.

За спиною Ночи тяжело, неохотно поднялись черным пологом два могучих крыла. У меня замерло дыхание.

– Пойдем, – язык у него слегка заплетался, – полетаем, что ли… Я пьян, конечно, но думаю, что это ничего… Может, ты даже сумеешь меня обогнать.

Я коротко кивнула.

Полет – это искусство, а всякое искусство требует познания. Будучи непознанным, он становится для нас странной, непонятной внутренней стихией. Мне раньше часто снились сны, что меня уносит куда-то далеко-далеко вверх, и чувство восторга от непривычной невесомости всегда сопровождалось страхом, ощущением собственного бессилия перед бесконечной, увлекающей меня шириной небес. Тогда я твердо была уверена, что полет возможен только во сне.

Но это оказалось не так.

Поначалу я так привыкла к этим сновидениям, что даже наяву могла почти ощутить эту неповторимую легкость, будто бы вспомнить ее, и часто задумчиво смотрела вниз откуда-нибудь из окна или на широкий простор над рекой. Я чувствовала в себе необъяснимый внутренний зов.

Все эти вещи никак не поддаются систематизации во времени – времени для них вообще не существовало. Просто однажды я увидела, что у меня за спиной есть маленькие золотые крылья, и поняла, что вообще-то они всегда были, только не так-то просто было это заметить; но, как бывает со всем, что имеет особенно важное значение, раз увидев и поняв, я приобрела это навсегда.

Сейчас я могу говорить об этом с большей определенностью, как бы оглядываясь назад или, вернее, глядя с высоты на то, что давно уже было пройдено – вся картинка, как на ладони, а когда ты еще там, внизу, то лучшее, что ты можешь сделать – это догадываться об отдельных ее деталях. Сейчас мне определенно ясно, что тогда я училась летать, даже не понимая, что я учусь летать. Как бы парадоксально это ни звучало, но это факт!

Некоторые люди, ведущие в этом мире обычную жизнь, как и я, как оказалось, занимались тем же самым. Я чувствовала, что нас объединяет нечто большее, чем внешняя сторона этой жизни, то, что мы в ней делали. Какая-то невидимая сила пронизывает всех нас… И сейчас я чувствую это все отчетливей и тоньше.

Так вышло, что за короткое время я познакомилась с множеством этих удивительных людей, у которых за спиной росли крылья.

Мы подошли к самому краю скалы.

– Приятного полета, – сказал Ночь и взмыл в воздух. Через какие-нибудь несколько мгновений он уже парил на недосягаемой для меня высоте.

Сегодня мы не зря вспоминали о музыке. Когда устремляешься ввысь, расправив крылья, ты обретаешь гармонию. Это гармония Пустоты и Движения, которое ее заполняет – Движение и нарушает Пустоту, и придает ей видимые формы – ибо иначе нельзя.

Пустота безгранична, и наши воздушные пути сливаются для нее в один, становятся партиями единого оркестра, и между ними должна царить гармония – ибо иначе нельзя.

Мы всегда стремимся к соединению, чтобы увидеть больше, а искусство соединения – это искусство гармонии.

Мне хочется привести один сугубо теоретический, но очень яркий пример. По правилам написания симфоний – трудно сказать, кто эти правила придумал, и невозможность ответа на этот вопрос придает ему таинственную притягательность, – так вот, по правилам написания симфоний должны существовать две темы, которые будут развиваться во взаимной борьбе. Эта борьба ведет к кульминации, в которой одна из них побеждает. Естественно, борьба двух тем – это отнюдь не какофония, это и есть та движущая сила, которая придает музыке развитие, проводит нас через завязку и столкновение к желанному разрешению. Благодаря ей является не только гармония созвучия, но и гармония развития. И только оба компонента вместе делают музыку истинной музыкой.

Мы сотворяем в движении нашу беззвучную симфонию.

Надо заметить, что для некоторых подобные мои рассуждения, сравнения, аллегории не представляли и не представляют никакой ценности. Наиболее упорный и последовательный из них среди моих знакомых, маленький человечек с беспокойной душой и бегающими глазами, постоянно пытался мне это доказать.

– Я делаю все это, – говорил он, мечтательно глядя в голубое небо, – потому что я хочу проверить, насколько высоко я смогу взлететь. Мне кажется, что я уже достиг пятого уровня…

Еще давным-давно какие-то любители формализма разделили наше небо на две ступени, низшая из которых делилась в свою очередь на тридцать условных частей, а вторая – на девять так называемых высот. Для некоторых достижение хотя бы первой высоты являлось самоцелью и стимулом для дальнейшего развития техники.

– Зачем это тебе? – спрашивала я.

– Мне нравится чувствовать себя сильнее других.

Такого подхода, отнюдь не редко встречающегося у представителей нашей среды, я понять не могла.

– Я не задумывался, что для меня значит полет, – пожимал плечами Ночь в ответ на мой вопрос. – Скорее я делаю это по привычке. Нравится, и все…

Этот вопрос я задавала многим и с недоумением обнаружила, что, как правило, никто не задумывается об этом.

– Ну, а ты?

– Я хочу постигнуть Красоту Искусства, – ответила я. – Для меня имеет смысл сам процесс этого постижения. Я всегда стремилась к познанию и поиску Истины. И мне кажется, что благодаря нашему Искусству мы можем прикоснуться к очень высокому уровню знания.

Ночь задумчиво потер указательным пальцем переносицу.

– Я очень удивляюсь твоему упорству. Мне иногда кажется, что ты торопишься. Это наводит меня на мысль, что в какой-то мере честолюбивое стремление к признанию и тебе свойственно.

– В какой-то мере… – пробормотала я.

– Мне трудно судить об этом.

Я немного помолчала.

– Да, пожалуй, что я действительно тороплюсь. Я не уверена, что это хорошо. Я думаю, однако, что все происходящее имеет смысл и значение.

С этими словами я посмотрела вдаль, на голубоватую дымку облаков.

– Я старалась делать все, чтобы идти по моему пути познания. Мы сами выбираем этот путь… Хотя ты-то, Ночь, – тут я улыбнулась, – пожалуй, сам меня выбрал. Я чувствую теперь, что вокруг меня концентрируется сила.

Я снова поглядела вдаль и прикрыла глаза, как бы прислушиваясь к чему-то.

– Твое появление было неожиданным для меня. Но часто наши собственные действия бывают не менее неожиданными… Я хочу тебе сказать: я чувствую этот Дух Искусства. Он находит выражение во всем, что нас окружает.

Ночь смотрел на меня терпеливо и выжидательно. Он умел слушать.

– Многое изменилось, – сказала я. – Все очень быстро меняется. Я говорила тебе про Дух Искусства… Те, кто сейчас рядом со мной, излучают его, ты и еще один, другой.

Я совершенно случайно встретила его посередине степи, опоясанной размытым горизонтом – над тонкими сухими стебельками трав замерла кристально прозрачная полусфера неба. Близкое полуденное солнце огнем пылало на его белых одеждах и крыльях, на прядях седых волос. Он о чем-то думал, глядя вдаль.

– Это День.

– Да. Я обратилась к нему с просьбой о помощи. Знаешь, я и теперь чувствую, как он смотрит на меня. Будто что-то большее, чем один человек, вдруг заметило меня.

Мой собеседник какое-то время молчал, углубившись в свои мысли.

– Да… – наконец выговорил он. – Что тут скажешь. Он силен. С такими наставниками у тебя скоро хорошие крылья отрастут…

– Знаешь, – воодушевилась я, – у меня теперь возникает смутное ощущение какой-то законченности. Ты… Ночь и День, рядом со мной на моем пути. Мне кажется, что я почти чувствую, как вы держите меня за руки, помогая идти. Я чувствую вашу силу рядом. Поэтому… Поэтому мне нужно очень внимательно относиться к выбору моего пути.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Ночь.

Я призадумалась: мне требовалась точная формулировка, чтобы он смог понять меня. Так прошло несколько минут.

– Ты правильно говоришь, что я тороплюсь, – наконец тихо ответила я. – И это беспокоит меня, вот почему я завела весь этот разговор. Дело не только в моем стремлении к познанию, хотя оно очень сильно. С тех пор, как я впервые увидела красоту в моем полете… Я стала стремиться к ней.

– Стремиться, – повторил Ночь со странной полувопросительной интонацией.

– Я боюсь сбиться с пути, – вдруг сказала я неожиданно для себя самой. – Это глупый страх, как и вообще всякий страх. Многие люди, которые занимаются тем же, чем и мы, гонятся за чем-то. У них есть конечная цель.

– Верно, – заметил Ночь.

– Я не уверена, что такой подход может быть правилен в принципе. Истинная цель не может быть конечной.

Ночь пожал плечами; я вдруг очень остро почувствовала, что он придает моим словам иной, свой собственный смысл, что мои слова – как зеркало, в котором может отразиться все, что угодно.

– Я хочу найти правильный путь.

Я помолчала, глядя на большую звезду прямо у меня над головой. Тьма уже поглотила почти все краски, соединив море и небо воедино. Дождь так и не пролился, но становилось холодно, и я поежилась; мое белое шифоновое платье было слишком тонким для такой погоды. Я толком не помнила, что это было за место. Мы улетели далеко и сидели теперь на песчаном берегу какого-то маленького острова. Волны с тихим плеском накатывали на пологий берег.

Неожиданно, прислушавшись к затаенному голосу моря, я ощутила какое-то умиротворение,

– Он где-то близко, – продолжала я. – С самого детства я все время задаюсь вопросом, для чего я занимаюсь теми или иными вещами. Мне требуется постоянный анализ. Я не думаю, что это правильно – решить, чего хочешь достигнуть в какой-то конечный момент. Процесс познания бесконечен, и это истинная цель. Она достижима в каждом настоящем моменте, она наполняет его смыслом. Я чувствую радость, когда созерцаю воплощенную красоту. У нее может быть множество форм.

– Конечно, – сказал Ночь, так как я замолчала.

– Мы все вносим свой вклад в единую гармонию, мы все ее маленькие творцы, – я обхватила свои колени руками и вздохнула легонько. – Мы все ведем какие-то музыкальные партии, может быть, у каждого из нас даже есть какая-то предпочтительная тональность, у тебя, например, Ночь, это был бы до-диез минор, как я думаю, – я слегка улыбнулась. – Ты знаешь, что существуют параллельные тональности, которые суть одно и то же? Есть тональности, родственные друг другу через квинту, то есть через пять, отличающиеся на один знак – доминантные…

Ночь неопределенно хмыкнул.

– Кстати, они часто используются для создания контр-темы в симфониях.

Где-то слева громко и настойчиво застрекотала птица; мы вздрогнули.

Луна проглядывала из-за облаков тонким желтым диском.

– Постижение красоты есть приближение к истине, – сказала я. – Был день, когда я впервые почувствовала ее в моем полете. Это было удивительное чувство. Я тогда проводила время вместе с двумя новыми знакомыми. Мы улетели высоко в горы, где солнце искрилось на снегу всеми цветами радуги. Воздух там был такой кристально чистый, легкий-легкий. А внизу на склоне горы росли нежные лиловые цветы.

Все были в хорошем расположении духа и обсуждали недостатки нашей техники полета. Чтобы разогреться, мы стали выполнять учебные упражнения.

Вдруг я заметила, как с востока к нам приближается еще один небесный странник. Летел он высоко, ровно и очень быстро. Это было незамысловатое, совершенно прямолинейное движение, но я невольно залюбовалась его естественной простотой.

– О, это Луч! – обрадовалась Калибри, моя спутница, и захлопала маленькими пухлыми ладошками. – Вот нам повезло. Сейчас он устроит нам разнос по всей форме.

– Пожалуйста, покажи нам, как правильно выполнять эти движения, – попросила Калибри, когда Луч, беззвучно хлопнув ярко-алыми крыльями – они были очень тонкими и перепончатыми, как у дракона, – плавно приземлился на сияющий горный снег.

Лицо у него было совсем юное, узкое, очень приветливое; коротко подстриженные волосы, которые забавно топорщились темно-русыми зубчиками на макушке и правом виске, придавали ему веселый и бесшабашный вид. Глаза его, карие и чуть-чуть раскосые, светились какой-то мягкой, кроткой добротой – в них можно было различить едва уловимый оттенок бесхитростного детского жизнелюбия; но вдруг оно сменялось странной, пасмурной печалью, – и взор его будто бы терял остроту и яркость, устремленный внутрь себя, к каким-то далеким размышлениям, словно тяжелел, и лицо его делалось угрюмым и нахмуренным.

Луч улыбнулся, глядя на нас, – глаза его казались особенно светлыми под густыми, широкими черными бровями; в его облике проскальзывало что-то восточное, – и поднял руку в приветственном жесте. Он стоял, слегка ссутулившись и щурясь от солнечного света. Ослепительная белизна гор оттеняла его смуглую кожу.

– Вот, – деловито ответил он Калибри и с легкостью продемонстрировал нам то, что не получалось у нас на протяжении последнего получаса.

– Он уже достиг первой высоты, – сказала мне Калибри.

Тогда я еще не имела никакого понятия о том, что теперь называю Искусством, и вдруг внезапно почувствовала его приближение. Это было странное, мистическое чувство. Новоявленный Луч и его превосходная техника показались мне каким-то волшебством.

– Ты можешь поучить меня? – обратилась я к нему с вопросом.

– Конечно.

Больше он ничего не сказал – он вообще оказался не слишком разговорчив – а просто взял меня за руку и потянул за собой.

Мы полетели.

Я поднималась все выше и выше, в неведомые прежде небесные просторы. Казалось, что солнце совсем близко; оно будто оставляло на щеках у Луча золотой румянец. Алые его крылья блистали в солнечном свете, как благородный китайский шелк.

Я смотрела вокруг себя, вверх и по сторонам, и у меня захватывало дух. Потом мы спустились пониже, и я осталась под облаками, а Луч снова взмыл, как стрела, устремляясь навстречу теплому ласковому солнцу.

– Там, наверное, так здорово! – крикнула я ему. Мне было весело и легко.

– А ты догони меня! – засмеялся он и пронесся мимо.

Я старалась изо всех сил, но не могла. Мы вернулись на горный склон уставшие и радостные.

– Вообще, если хочешь на что-то посмотреть, то необязательно делать это своими глазами, – потом сказал мне Луч. – Вот, например, ты можешь попытаться посмотреть моими.

Его искреннее и доброе отношение ко мне тронуло меня. Я очень быстро и очень сильно привязалась к нему.

Однажды я наконец решилась задать ему вопрос, который мучил меня на протяжении нескольких дней, и спросила, могу ли я это сделать.

Луч сразу насторожился.

– Ну, спрашивай, – опасливо ответил он.

И я набралась духу и сказала:

– Я очень хочу считать тебя своим учителем. Пожалуйста, скажи мне, могу ли я так думать.

На самом деле я тогда очень много говорила на эту тему, но всего, что было мною сказано, я уже не помню; помню только, что устроила большое вступление, так как не могла сразу приступить к делу.

Луч, казалось, испытал какое-то облегчение.

– Конечно, можешь, – с легкостью ответил он.

По-моему, я тогда не поняла, что степень важности это вопроса – это теперь я могу хорошенько над этим поразмыслить – для меня и для него была совершенно разной.

Как я тогда обрадовалась! Полная благодарности, я относилась к нему с трепетным обожанием, хотя никогда не говорила об этом. Я хотела стать его другом и постоянные перепады его настроения, совершенно мне непонятные, но которые, похоже, были для него вполне естественными, до глубины души огорчали меня. Порой он мог становиться очень замкнутым и нелюдимым.

Как-то раз я застала его в извилистом горном ущелье, похожем на русло высохшей реки. Он сидел прямо на земле, скрестив ноги, и держал в руках красный воздушный шарик.

– Скажи, в чем для тебя смысл полета? – спросила я.

– Зачем вообще об этом думать? – возразил он с какой-то скукой. – Нравится, и все… Ты меньше забивай голову всякой ерундой, мой тебе совет.

Я только улыбнулась – он был еще такой маленький.

– Зачем думать? Вот, он ведь не думает, а летит, – сказал Луч и отпустил шарик. Он радостно взмыл в небо ярким пятнышком.

Теперь, когда я об этом вспоминаю, то чувствую печаль.

С этими словами я умолкла.

– Я примерно догадываюсь, – сказал Ночь после длинной паузы.

Я с шумом вдохнула чистый морской воздух.

– В какой-то момент он просто перестал меня учить. Не знаю, что случилось. Может быть, я требовала слишком много внимания. Так или иначе, у меня осталось какое-то чувство вины.

– А может, обиды? – предположил Ночь.

Я подумала и ответила:

– Нет. Вообще-то я хотела отнестись к этому несколько равнодушнее… Но мне снова потребовалось время, чтобы все проанализировать. Я ведь теперь знаю столько людей, подобных нам с тобой. Совместные занятия и любовь к полету объединяют всех нас. Я видела большую силу в других людях. Теперь мне есть с чем сравнивать. Было много полетов… Я стала яснее видеть Искусство и чувствовать его Дух. Но именно мое знакомство с тобой, Ночь…

Ночь заинтересованно вскинул голову.

-…после той воздушной партии, которую мы с тобой создали… Ты ведь очень силен… И тогда я вдруг поняла, что дело не в силе. Что даже самый великий мастер никогда не заменит мне этого маленького паренька. Просто мне ни с кем так не нравится летать, как с ним. Я не знаю, почему.

Я почувствовала, что вот-вот заплачу, и усилием воли сдержалась.

– Я скучаю по нему, – тихо прибавила я, глядя на песок. – Что еще тут скажешь…

Ночь ничего не ответил, и в его молчании я почувствовала что-то вроде участия.

– Ну, ничего, мы так тебя научим, что мало не покажется, – наконец твердо заявил он.

– Об этом-то я и говорила, – я неотрывно смотрела перед собой на море, посеребренное луной, – иногда мне просто хочется догнать его, чтобы ему было со мной интересно. Ведь сейчас это не так. Иногда…

– Забудь, – посоветовал Ночь.

– Ты прав. Прав в том отношении, что в этом стремлении едва ли есть какой-то смысл. Я много над этим думала. Дело-то не в том, смогу я догнать его или нет. Я ведь могу попытаться посмотреть на все его глазами. Истинная цель – в другом.

Тут я улыбнулась.

– Я чувствую, что мы идем по одному пути, вернее, я знаю это. Мы все соединены единой гармонией. Мы ведем одну партию. Я просто знаю это, Ночь.

Дух Искусства пронизывает нас, передаваясь от одного к другому. И поэтому он бесконечен, поэтому бесконечно наше познание.

Когда понимаешь это, душа успокаивается.

Луна медленно катилась над морем, всматриваясь в его глубину.

– Уже совсем поздно… – пробормотала я. – Пора спать, Ночь… Полетели.

 

***

 

Get over (g-dur).

Слышишь ли, мой друг?

Я зову тебя опять!

О, как долог путь -

Ты меня не станешь ждать!

И вновь пылает высь

Бесконечной синевой,

Я поднимаюсь вверх,

До самых звезд!

Тихий шепот морской волны,

Вдаль уносятся облака,

Не боюсь ничего:

В руке моей – твоя рука!

Это было будто дивный сон,

Но на крыльях своих теперь ты улетаешь

За горизонт.

Тебя зову,

Только ты не слышишь меня,

Лишь чернеет

Безмолвный мрак ночной,

Но я и сейчас

Вижу блеск твоих глаз -

Вновь всему вопреки

Спешу за тобой,

Там, далеко,

Падают звезды-огни

И над нами распахнутся высоты,

Смотри, я здесь -

Руку мне протяни,

Раздели со мною радость полета!

Наш с тобою дух

Свободен и могуч,

И надежда вдруг

Промелькнет, как светлый луч!

И будто дышит грудь

Этой силой огневой -

Я поднимаюсь ввысь,

До самых звезд -

Чтоб лететь вслед за тобой!

Не могу я тебя забыть -

И лечу, не жалея сил.

Это ты красоту небес

Однажды мне открыл!

И как в этом забытом сне

Будем вместе мы когда-нибудь парить

На одной вышине!

Тебя зову,

Только ты не слышишь меня,

Лишь чернеет

Безмолвный мрак ночной,

Но я и сейчас

Вижу блеск твоих глаз -

Вновь всему наперекор

Спешу за тобой,

Там, далеко,

Падают звезды-огни

И над нами распахнутся высоты,

Смотри, я здесь -

Руку мне протяни,

Раздели со мною радость полета!

Наш с тобою дух

Так свободен и могуч,

И надежда вдруг

Промелькнет, как ясный луч!

И будто дышит грудь

Этой силой огневой -

Я поднимаюсь ввысь,

До самых звезд -

Следом за тобой!

Солнце людям радость шлет,

Крутится земля,

Вновь на город свет прольет

Новая заря!

Знаю, в мире ничему

Мне не помешать -

Я смогу тебя догнать!

Вот и ты, мой друг!

Я зову тебя опять.

О, как долог путь! –

Ты меня не станешь ждать!

И вновь пылает высь

Бесконечной синевой,

Я поднимаюсь вверх,

До самых звезд!

Знаю, наш с тобою дух

Так свободен и могуч,

И надежда вдруг

Промелькнет, как ясный луч!

И будто дышит грудь

Этой силой огневой -

Я поднимаюсь ввысь,

До самых звезд -

Чтоб лететь вслед за тобой!